Баба-эфенди оказалось столько лет, что он мог по возрасту быть отцом доктора. Но тело его было таким же здоровым, как и его зубы. Облачившись в брюки Юсуфа и его же спортивную рубашку без рукавов с глубоким воротом, он бродил по пароходу, словно оставленная без присмотра овчарка, и во все совал свой нос.

У Баба-эфенди были все повадки деребея. Не прошло и двух дней, как он стал лезть во все, что происходило на борту «Ташуджу». Он придирался ко всем и всему: и как кок чистит картошку, и как капитан отдает приказания.

Но все приступы злости команды он сразу же оборачивал в шутку. Да к тому же он давно вышел из того возраста, когда на него можно было сердиться, а потому все относились к нему снисходительно, даже по-своему полюбили.

У Баба-эфенди был зычный и резкий голос, не понятно как исходивший из его старческой груди. После еды голос его становился еще громче, и всех на борту страшно смешило, когда какой-нибудь хулиган из команды незаметно задавал ему вопрос. А ответ, произнесенный, как он думал, шепотом, разносился по всей палубе, словно из трубы.

И потом он на особый лад и с особым греческим выговором читал мавалид [113] , что занимало не только всю команду, но и Юсуфа, а потому повторялось каждую ночь.

Но много можно было сказать и о недостатках Баба-эфенди. Раз начав говорить, он уже не мог остановиться и одинаково выговаривал каждому, кто выступал за то, чтобы продолжить историю по-другому.

Но вместе с тем старичок был понятливым и учтивым. И хотя Зулейха к нему очень благоволила, его это не избаловало. Он никогда не забирался на кормовую палубу, которую считал местом запретным. А если случалось, что кто-нибудь из команды часто туда ходил по необходимости, он начинал выговаривать: «И сто ты там забыл, а, сынок? Это сто, хлев тебе? Не видис, сто жина там?»

Еще более странным казалось то, что когда Зулейха что-нибудь хотела ему сказать или передать и подзывала к себе, то с видом крайне вежливым Баба-эфенди говорил:

— Извините, Ханум-эфенди, пожалуйте к нам сюда, — и приглашал ее на палубу под капитанским мостиком.

Юсуф точно подметил интересную вещь.

— «Ташуджу» — просто пароход переселенцев с островов, — приговаривал он, — от Мидилли до Кипра, с каждого острова по человеку есть… Только с Крита не хватало, а теперь — полный набор.

Но Баба-эфенди не останавливался на том, чтобы только представлять на корабле Крит. Он пытался доказать, что Крит лучше других островов, показать его господство, говоря фразы вроде: «Да хватит вам, невежи… Их и островами-то не назовешь», сеял раздор на корабле.

Вот только хотя память у него была столь же блестящая, как и его зубы, и он во всех подробностях рассказывал о приключениях полковника Васоса [114] и детстве Венизелоса [115] , сейчас он все никак не мог запомнить, куда и зачем они плывут на этом незнакомом ему пароходе, и временами спрашивал Зулейху:

— Скасите, посалуйста, Ханум-эфенди, а куда мы направляемся?.. И где се озеро? И я там сить буду?

Зулейха просто поражалась той беззаботности, с которой этот старик после минутных размышлений увязался за людьми, о которых не знал, ни кто они, ни куда направляются, и не думал о том, где ему придется умирать, если его высадят на полпути. На самом деле такому спокойствию можно было только позавидовать.

Однако стоило признать, что и она сама о том, куда они приедут и что ожидает их в будущем, знала не больше этого старика. Им оставалось плыть недолго. В тех местах побережья, что начинались за Мерсином, Финике [116] , и мысом Гелидонья, на пристанях, на которые они снова иногда выходили с Юсуфом, проглядывали свойственные Гёльюзю цвета и запахи.

Да, их путешествие подходило к концу. Через несколько дней придется наконец снова встречаться с людьми, противостоять течению жизни, к которой, как она предполагала в эти часы, она будет совершенно не приспособлена.

Пропало то состояние приятного покоя, которое, казалось, исходило от безлюдности морских просторов. Уже сейчас она видела лица людей, встречающих ее в Силифке, и в первую очередь свою свекровь. Сердце Зулейхи начинало учащенно биться, и у нее темнело в глазах.

Глава двадцать шестая

И снова «Ташуджу» накрыла волна полуденного зноя и духоты.

После Антальи пароход вышел из открытого моря, повернулся носом в строну суши и, обогнув скалистый мыс, остановился посреди бухты. Странно было, что в окружавшей бухту зелени не виднелись ни домики, ни что-либо похожее на деревушку.

Юсуф подошел к жене, которая уже много часов подряд лежала на шезлонге на палубе, и спросил:

— Вы спите?

Зулейха поднялась.

— Нет, — сказала она. — Я смотрю по сторонам.

— Не спросите, почему мы остановились рядом с пустынным берегом?

— Сегодня так жарко, что я поглупела от жары и даже не задумалась над этим. Очередной сюрприз, я думаю?

— Что-то вроде того… Мы теперь заплыли в морские границы нашего вилайета… Стали неподалеку от мыса Анамур. Завтра, если посчастливится, будем уже в Ташуджу… Так что сегодня — последний день нашего плавания. И в качестве прощального номера программы я хотел вам предложить отдохнуть на пляже. Вам очень понравилось тогда в Дикили… Я вам покажу, что и у нас есть пляжи ничуть не хуже.

Зулейха рассмеялась:

— Соперничество вилайетов?

— И мне кажется, что вам сегодня немного нездоровится… А сейчас искупаетесь в этой прекрасной бухте, и от недомогания не останется и следа.

Чуть спустя лодка с «Ташуджу» высадила Юсуфа и Зулейху на берег рядом с рощей рожковых деревьев. Когда они ступили на сушу, Зулейха сказала, что ей бы очень хотелось прогуляться среди деревьев.

— Что-то меня немножко укачало… Ни разу еще такого не было. Мне даже не столько вода нужна, сколько тень, — говорила Зулейха и то и дело присаживалась под деревья и, горстями захватывая землю, вдыхала ее запах.

— Ну конечно… — сказал Юсуф. — Сегодня уже двадцать восьмой день нашего путешествия. Можно сказать, половина кругосветного… Вам, наверное, уже надоело…

Зулейха испугалась, как бы Юсуф не обиделся, и, смеясь, сказала:

— Нет-нет, что вы… Я никогда ничего плохого не скажу об этом путешествии. Никогда не забуду «Ташуджу».

Они думали, что находятся в роще совершенно одни, но тут заметили заходивших туда двух маленьких девочек. Юсуф и Зулейха последовали за ними и вышли на бахчу с арбузами. Старик критянин, похожий на Баба-эфенди, пригласил их в увитую растениями беседку рядом с колодцем и, вознося хвалы и молитвы, разрезая арбузы.

Юсуф сегодня взял фотоаппарат.

Зулейха подозвала к себе двух девочек — внучек критянина — и немного попозировала. Потом, когда стало чуть прохладнее, они снова, прогуливаясь между деревьями, спустились к берегу моря.

Здесь берег не был огромным песчаным пляжем, как в Дикили.

Когда здесь, на Средиземном море, при южном ветре разыгрывались штормы, накатывавшие на берег волны ломали скалы: там виднелся небольшой островок, из которого до сих пор торчали корни деревьев, в другом месте вода проточила огромную полость у подножия скалы, еще дальше валялись груды каменных обломков, похожих на остатки пароходной пристани.

Роща рожковых деревьев, окружавшая залив, местами спускалась к самому берегу и нависала над морем с краев отвесных и голых плато, которые издалека походили на бетонные уступы на склонах.

Юсуф после того, как долго ходил туда-сюда, будто выполняя важную работу, наконец выбрал место для купания Зулейхи. Сюда же он принес в небольшой сумке красный купальник, купленный в Айвалыке. Тут Юсуф с прискорбием сообщил, что ему не удалось раздобыть что-либо, похожее на тапочки.